Неточные совпадения
Вместо прежнего буйства и пляски наступила могильная тишина, прерываемая лишь звоном колоколов, которые
звонили на все манеры: и во вся, и в одиночку, и с перезвоном.
Карета въехала
на двор, и Степан Аркадьич громко
позвонил у подъезда, у которого стояли сани.
«Там видно будет», сказал себе Степан Аркадьич и, встав, надел серый халат
на голубой шелковой подкладке, закинул кисти узлом и, вдоволь забрав воздуха в свой широкий грудной ящик, привычным бодрым шагом вывернутых ног, так легко носивших его полное тело, подошел к окну, поднял стору и громко
позвонил.
На звонок тотчас же вошел старый друг, камердинер Матвей, неся платье, сапоги и телеграмму. Вслед за Матвеем вошел и цирюльник с припасами для бритья.
Этим движением он зацепил столик,
на котором стояла сельтерская вода и графин с коньяком, и чуть не столкнул его. Он хотел подхватить, уронил и с досады толкнул ногой стол и
позвонил.
На другой день, в 8 часов утра, Анна вышла одна из извозчичьей кареты и
позвонила у большого подъезда своего бывшего дома.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери, вошла сама к ней в комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась, что вошла, сказав, что ей показалось, что
позвонили. Она принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что нынче утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым,
на партию крокета. «Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», кончала она.
В столовой он
позвонил и велел вошедшему слуге послать опять за доктором. Ему досадно было
на жену за то, что она не заботилась об этом прелестном ребенке, и в этом расположении досады
на нее не хотелось итти к ней, не хотелось тоже и видеть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего он, по обыкновению, не зашел к ней, и потому он, сделав усилие над собой, пошел в спальню. Подходя по мягкому ковру к дверям, он невольно услыхал разговор, которого не хотел слышать.
Он
позвонил человека, поспешно оделся и вышел
на крыльцо, совершенно забыв про сон и мучась только тем, что опоздал.
Он взглянул
на фрак наваринского пламени с дымом и, взявшись за шнурок,
позвонил.
Он поскорей
звонит. Вбегает
К нему слуга француз Гильо,
Халат и туфли предлагает
И подает ему белье.
Спешит Онегин одеваться,
Слуге велит приготовляться
С ним вместе ехать и с собой
Взять также ящик боевой.
Готовы санки беговые.
Он сел,
на мельницу летит.
Примчались. Он слуге велит
Лепажа стволы роковые
Нести за ним, а лошадям
Отъехать в поле к двум дубкам.
Он нарочно пошевелился и что-то погромче пробормотал, чтоб и виду не подать, что прячется; потом
позвонил в третий раз, но тихо, солидно и без всякого нетерпения. Вспоминая об этом после, ярко, ясно, эта минута отчеканилась в нем навеки; он понять не мог, откуда он взял столько хитрости, тем более что ум его как бы померкал мгновениями, а тела своего он почти и не чувствовал
на себе… Мгновение спустя послышалось, что снимают запор.
Мало было ему, что муку вынес, когда за дверью сидел, а в дверь ломились и колокольчик
звонил, — нет, он потом уж
на пустую квартиру, в полубреде, припомнить этот колокольчик идет, холоду спинного опять испытать потребовалось….
Авдотья Романовна
позвонила,
на зов явился грязный оборванец, и ему приказан был чай, который и был, наконец, сервирован, но так грязно и так неприлично, что дамам стало совестно.
Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и
позвонила в девятый нумер,
на дверях которого было написано мелом: „Капернаумов портной“.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь, из прихожей
на лестницу, та самая, в которую он давеча
звонил и вошел, стояла отпертая, даже
на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть, из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
Это хорошо…
на всякий случай…» — подумал он опять и
позвонил в старухину квартиру.
— Да что наши! — отвечал хозяин, продолжая иносказательный разговор. — Стали было к вечерне
звонить, да попадья не велит: поп в гостях, черти
на погосте.
Николай Петрович
позвонил и закричал: «Дуняша!» Но вместо Дуняши
на террасу вышла сама Фенечка.
— Представьте, он — спит! — сказала она, пожимая плечами. — Хотел переодеться, но свалился
на кушетку и — уснул, точно кот. Вы, пожалуйста; не думайте, что это от неуважения к вам! Просто: он всю ночь играл в карты, явился домой в десять утра, пьяный, хотел лечь спать, но вспомнил про вас,
звонил в гостиницу, к вам, в больницу… затем отправился
на кладбище.
— Значит, сейчас
позвоним и явится покупатель, нотариус Животовский, спекулянт, держи ухо остро! Но, сначала, Клим Иванович,
на какого черта тебе тысячи денег? Не надобно тебе денег, тебе газета нужна или — книгоиздательство.
На газету — мало десятков тысяч, надо сотни полторы, две. Предлагаю: давай мне эти двадцать тысяч, и я тебе обещаю через год взогнать их до двухсот. Обещаю, но гарантировать — не могу, нечем. Векселя могу дать, а — чего они стоят?
Клим встал, чтоб
позвонить. Он не мог бы сказать, что чувствует, но видел он пред собою площадку вагона и
на ней маленького офицера, играющего золотым портсигаром.
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти
на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутно-серую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь,
позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского «Грядущий хам».
Пред весною исчез Миша, как раз в те дни, когда для него накопилось много работы, и после того, как Самгин почти примирился с его существованием. Разозлясь, Самгин решил, что у него есть достаточно веский повод отказаться от услуг юноши. Но утром
на четвертый день
позвонил доктор городской больницы и сообщил, что больной Михаил Локтев просит Самгина посетить его. Самгин не успел спросить, чем болен Миша, — доктор повесил трубку; но приехав в больницу, Клим сначала пошел к доктору.
Заснул Клим
на рассвете, проснулся поздно, утомленным и нездоровым. Воскресенье, уже кончается поздняя обедня,
звонят колокола, за окном хлещет апрельский дождь, однообразно звучит железо водосточной трубы. Клим обиженно подумал...
Прошло более недели, раньше чем Захарий
позвонил ему по телефону, приглашая в магазин. Самгин одел новый фланелевый костюм и пошел к Марине с тем сосредоточенным настроением, с каким направлялся в суд
на сложно запутанный процесс. В магазине ему конфузливо и дружески улыбнулся Захарий, вызвав неприятное подозрение...
Но — не пошевелился. Приятно было сознавать, что он должен
позвонить пожарной команде, выбежать
на двор,
на улицу, закричать, — должен, но может и не делать этого.
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в комнату дежурной горничной, комната была пуста, значит — девушка не спит еще. Он
позвонил, и, когда горничная вошла, он, положив руки
на плечи ее, спросил, улыбаясь...
Торжественно
звонил соборный колокол, трещали пролетки извозчиков, люди шагали быстро, говорили крикливо и необычно перепутались: рядом с горожанами, одетыми празднично, шла растрепанная мастеровщина, всюду сновали оборванные ребятишки, стремясь как
на пожар или
на парад.
Самгин разорвал записку
на мелкие кусочки, сжег их в пепельнице, подошел к стене, прислушался, — в соседнем номере было тихо. Судаков и «подозрительный» мешали обдумывать Марину, — он
позвонил, пришел коридорный — маленький старичок, весь в белом и седой.
— Просто — до ужаса… А говорят про него, что это — один из крупных большевиков… Вроде полковника у них. Муж сейчас приедет, — его ждут, я
звонила ему, — сказала она ровным, бесцветным голосом, посмотрев
на дверь в приемную мужа и, видимо, размышляя: закрыть дверь или не надо? Небольшого роста, но очень стройная, она казалась высокой, в красивом лице ее было что-то детски неопределенное, синеватые глаза смотрели вопросительно.
На другой день в деревенской церкви Малиновки с десяти часов начали
звонить в большой колокол, к обедне.
— Я не очень стар и видел свет, — возразил дядя, — ты слыхал, что
звонят, да не знаешь,
на какой колокольне.
Ему вдруг пришло в голову — послать ловкого Егорку последить, кто берет письма у рыбака, узнать, кто такая Секлетея Бурдалахова. Он уже
позвонил, но когда явился Егор — он помолчал, взглянул
на Егора, покраснел за свое намерение и махнул ему рукой, чтобы он шел вон.
Колокол ударял твердо и определенно по одному разу в две или даже в три секунды, но это был не набат, а какой-то приятный, плавный звон, и я вдруг различил, что это ведь — звон знакомый, что
звонят у Николы, в красной церкви напротив Тушара, — в старинной московской церкви, которую я так помню, выстроенной еще при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и «в столпах», — и что теперь только что минула Святая неделя и
на тощих березках в палисаднике тушаровского дома уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Я сошел в сени. Малаец Ричард, подняв колокол, с большой стакан величиной, вровень с своим ухом и зажмурив глаза,
звонил изо всей мочи
на все этажи и нумера, сзывая путешественников к обеду. Потом вдруг перестал, открыл глаза, поставил колокол
на круглый стол в сенях и побежал в столовую.
Только Ричард, стоя в сенях, закрыв глаза, склонив голову
на сторону и держа
на ее месте колокол, так и заливается
звонит — к завтраку.
«Если только оно попадет в руки государя, оно может возбудить неприятные вопросы и недоразумения», подумал он, дочитав прошение. И, положив его
на стол,
позвонил и приказал просить Нехлюдова.
Присяжные
позвонили. Жандарм, стоявший с вынутой наголо саблей у двери, вложил саблю в ножны и посторонился. Судьи сели
на места, и один за другим вышли присяжные.
Он вспомнил об обеде Корчагиных и взглянул
на часы. Было еще не поздно, и он мог поспеть к обеду. Мимо
звонила конка. Он пустился бежать и вскочил в нее.
На площади он соскочил, взял хорошего извозчика и через десять минут был у крыльца большого дома Корчагиных.
По дороге к Ивану пришлось ему проходить мимо дома, в котором квартировала Катерина Ивановна. В окнах был свет. Он вдруг остановился и решил войти. Катерину Ивановну он не видал уже более недели. Но ему теперь пришло
на ум, что Иван может быть сейчас у ней, особенно накануне такого дня.
Позвонив и войдя
на лестницу, тускло освещенную китайским фонарем, он увидал спускавшегося сверху человека, в котором, поравнявшись, узнал брата. Тот, стало быть, выходил уже от Катерины Ивановны.
— Без сомнения. Оставим это, — отрезала она. — Слушайте: я с вами туда
на похороны идти теперь не могу. Я послала им
на гробик цветов. Деньги еще есть у них, кажется. Если надо будет, скажите, что в будущем я никогда их не оставлю… Ну, теперь оставьте меня, оставьте, пожалуйста. Вы уж туда опоздали, к поздней обедне
звонят… Оставьте меня, пожалуйста!
Председатель покорился и даже помедлил
звонить в колокольчик: «Посягать
на такой энтузиазм значило бы посягать
на святыню» — как кричали потом у нас дамы.
Сущность игры заключалась в том, что один должен был
звонить в колокольчик и уходить, а другой подкрадываться
на звук и бить звонаря жгутом.
— Pardon, mon cher, — промолвил он с приятной улыбкой, дружески коснувшись рукой до моего колена, и снова уставился
на камердинера. — Ну, ступай, — прибавил он после небольшого молчания, поднял брови и
позвонил.
Мы вошли
на третий этаж, Вера Павловна
позвонила, и я увидела себя в большом зале, с роялем, с порядочною мебелью, — словом, зал имел такой вид, как будто мы вошли в квартиру семейства, проживающего 4 или 5 тысяч рублей в год.
Она
позвонила, девка вошла и
на вопросы ее отвечала, что Кирила Петрович вечером ездил в Арбатово и возвратился поздно, что он дал строгое приказание не выпускать ее из ее комнаты и смотреть за тем, чтоб никто с нею не говорил, что, впрочем, не видно никаких особенных приготовлений к свадьбе, кроме того, что велено было попу не отлучаться из деревни ни под каким предлогом.
Когда я вышел садиться в повозку в Козьмодемьянске, сани были заложены по-русски: тройка в ряд, одна в корню, две
на пристяжке, коренная в дуге весело
звонила колокольчиком.
Он
позвонил, вошел старик huissier [сторож (фр.).] с цепью
на груди; сказав ему с важным видом: «Бумаги и перо этому господину», юноша кивнул мне головой.
Матушка в волненье скрывается в свою комнату и начинает смотреть в окно. Слякоть по дороге невылазная, даже траву
на красном дворе затопило, а дождик продолжает лить да лить. Она сердито схватывает колокольчик и
звонит.
Что он Зайцевский — об этом и не знали. Он как-то зашел ко мне и принес изданную им книжку стихов и рассказов, которые он исполнял
на сцене. Книжка называлась «Пополам». Меня он не застал и через день
позвонил по телефону, спросив, получил ли я ее.